В конце ноября Юрий Бутусов вышел на сцену театра Ленсовета и прочёл текст пьесы Аси Волошиной «Мама». С листа. Почти не отрывая глаз от текста. Простая читка, без вживания (вживаться там, собственно, не во что, никаких смыслов и глубин текст в себе не затаил), без создания образов — как говорил король Лир «из ничего и будет ничего», (в более современном переводе Осии Сороки: «из ничего последует ничто»), образов также днём с огнём не сыщешь в этой пьесе.

Этот поступок мне кажется непостижимым, и несомненно — это поступок камикадзе. Бутусов замечательный режиссёр, один из самых значимых в современном российском театре, и чтобы вот так выйти, усесться на стуле и почти полтора часа, не отрывая головы от стопки бумаги, шарашить текст — видимо, что-то за этим стояло? Что-то важное хотел сообщить сочинитель театральных спектаклей, если наотрез отказался на этот раз что-либо сочинять, играть, а уселся перед зрителем просто почитать — ну не сошёл же он с ума? Есть ведь у каждого человека такая презумпция?

Можно только гадать: вдруг решил сочинить спектакль без нагромождения картинок, преодолеть свое визионерство, в котором преуспел, и вот решился сменить язык? Освоить новую речь, открыть для себя на сцене новую землю и новое небо… Новый сценический синтаксис? Смыв все прежние свои черты и умения?

Но гадать бессмысленно. Только спектакль мог бы ответить на вопрос — что это было? Молчит спектакль — потому что, если называть вещи своими именами, нет спектакля.

Даже если бы режиссёр захотел перечеркнуть всё, что знал и умел — о, это было бы захватывающе! — и даже если бы затея провалилась, в ней был бы высокий смысл. Но в том-то и дело, что Бутусов решил не сочинять спектакль. Впал, как в ересь, не в простоту, но в пустоту: в публичную читку пьесы, которую обычно режиссёры читают неприлюдно и за кулисами.

Этим летом она попала в шорт-лист фестиваля молодой драматургии Любимовка-2016. После прочтения только один вопрос: каков же в этой Любимовке лонг-лист? И как же надо крепко пить в дружеской компании, чтобы одобрять такие беспомощные графоманские тексты? А «Мама» — пьеса-симулянт, пустая и трескучая графомания, жмущая на все педали и нажимающая слушателю-читателю на все слёзные железы. В ассортименте: мама, умершая от рака; две бабушки: одна диссидентка, другая патриотка со сталиным-магнитиком на холодильнике; девочка с широко и настойчиво декларируемыми суицидальными намерениями; мужчины-козлы, которые «имеют всё, что движется» — наследие жестокого знания о мужчинах, доставшееся девочке от папы, назойливое нежелание жить и вообще продлевать род людской как таковой. В общем — трёхгрошовая калька с Сары Кейн. Но у Сары Кейн её легендарная «Психоз 4. 48.» — пьеса абсолютной художественной и человеческой подлинности. У Аси Волошиной девочка Оля из Краснодара ведёт себя, как избалованный пубертатный подросток. Но и драматург от говорливого подростка недалеко ушёл. Возможно, в какой-нибудь группе в «одноклассниках.ру» или в «вконтакте.ру» её бы и выслушали, и пожалели, но на пьесу для театра это, убей бог, не тянет .

Но хорошо. Предположим, если охота пуще неволи и режиссёра Бутусова как-то зацепил и пробил этот текст, отлично: пойди с текстом и сядь на паперти Владимирского собора, всё по честному! и поведай прохожим, и привлеки народное внимание. Холодно в сугробах? сядь в метро на лавочку (во Владимирский собор вряд ли пустят: обсценная лексика) и читай городу и миру так поразившее тебя произведение. Если такая вера в пьесу — попробуй обойтись своими силами, без административного ресурса. Встань на площади рядом с Владимирским собором, попробуй прочесть и заинтересовать. Фанаты всегда набегут.

Причём здесь театр? Если тебе кажется скучным и обывательским поступать так, как поступают другие, да вот хоть в Александринке раз в год устраивают читки современных пьес — вход для всех желающих, совершенно бесплатно.

Но обьявлять это спектаклем, ставить в репертуар и продавать билеты? Как ни странно, нет вопросов к Бутусову. Тут может быть только глубочайшее и искреннее сочувствие. Не исключено, что такое в жизни может случиться с каждым. Но почему не нашлось никого в целом театре, кто отговорил бы от бессмысленной и пустой затеи?.. Назовём вещи своими именами: читать на публику очень плохую пьесу — это подрыв репутации серьёзного художника, и это публичное дуракаваляние левой ногой. Какими бы высокими намерениями это не было продиктовано. Высокие намерения как-нибудь да прорвались бы на сцену, — но нет, это не тот случай. Не прорвались.

А дальше пошла театральная «пищевая цепочка». Никто не взял на себя отвагу мальчика из андерсеновской толпы сказать, что нет никакого нового платья короля. Наш театральный король гол, как сокол. Кого-то даже восхитила такая королевская беззащитность.

Вот анонс спектакля «Мама» на сайте театра Ленсовета. Неизвестно, чьё могучее перо это выводило, но народные умельцы выдали такой текст:

«Спектакль-интрига, спектакль-опыт, сценический акт, уводящий из сферы театральных форм в зону личностного высказывания.

Высказывание Юрия Бутусова.

В каждом новом спектакле он открывает для зрителей новую грань единого авторского мира. И после каждого спектакля этот единый мир кажется всё более непостижимым, ведь плоть его — ветвящиеся метафоры, символические коды… А «Мама» не совсем спектакль.

На этот раз выбран другой язык. Аскетичность форм. Монолог глаза в глаза. Акция художника. Нечто вне границ или за границами театра. Пьеса современного драматурга Аси Волошиной становится проводником. Это текст о хрупкости каждого, об одиночестве перед миром, страхе, бесстрашии, попытках преодоления. Что из этого окажется важным для Юрия Бутусова?»

Браво! Ася Волошина как сталкер, проводящий режиссёра за границы театра — ей, кстати, это решительно удалось.

Пиар-отделу неизвестно, что личностное высказывание режиссёра — это и есть сочинение театральных форм? И есть только один язык его высказывания — театральный? И на этот раз режиссёром не выбрано никакого, решительно никакого языка? Даже попытка не предпринята?

Если он вдруг решил устроить себе творческий вечер — так и надо это честно так называть и продавать билеты на творческий вечер Бутусова. Там, на творческой встрече со зрителем, можно было бы разьяснить ему более доходчиво про «плоть его ветвящейся метафоры, символические коды» — ветвисто пишет специалист, пугает нас на ровном месте: «монолог глаза в глаза, акция художника, нечто вне границ и за границами театра , — и всё-таки честно выдыхает из себя: «Мама» не совсем спектакль».

Ау! Если режиссёр сидит на стуле и читает пьесу, то будем точны — это не «не совсем спектакль!» Выдохнем и скажем, глядя неподкупной правде в глаза: это совсем, совсем не спектакль! И нет здесь ни новых, ни старых граней. И если это совсем не спектакль, то причем здесь «ветвистые метафоры и клубящиеся коды?» Напустили туману, поскольку оказались в неловком положении: спектакля нет, режиссёр сидящий на стуле и смотрящий зрителям глаза в глаза — это, конечно, мощнейшая акция, особенно, если заглянуть в беспомощный текст пьесы.

Пьеса написана, а спектакль поставлен без малейшей жалости к читателю. Дело не в мате и словах-паразитах. Мат и паразиты могут быть мощным художественным средством — да вот у той же Сары Кейн. Но пьеса «Мама» сама является наглым паразитом, спекулирующим на словах «мама/ онкология/ смерть/ самоубийство/ минет/ Сталин/ депрессия/ Гугл/ гормоны/ серотонин…»

И тут пришла критика.

Одна из рецензий называется просто отлично «Юрий Бутусов в образе женщины с трудной судьбой». В общем, «усатый мам»! Ты этого хотел, Жорж Данден?

Критикесса портала «театрал-онлайн» призналась, что покинула спектакль в созидательном смятении. Мы в восхищении: созидательная смятенная душа восторженной поклонницы — это ли не результат и это ли не цель?

Но дальше — больше: акция и недоспектакль привели в созидательное смятение и опытного критика с заслуженно высокой профессиональной репутаций. Елена Горфункель отрецензировала акцию во всеоружии театрально критического анализа.

И это вызывает изумление не меньшее,чем сам «не совсем спектакль». Вот уж действительно, спектакль-интрига!

МОНОЛОГ ДЛЯ ДВОИХ — назвала свою статью Елена Горфункель. В сущности, тоже поступок камикадзе. Получается, эта акция принесла в жертву на алтарь искусства не только знаменитого режиссёра, но и известного театроведа. Они теперь скованные одной цепью.

«Как ни называй сие (акция, читка), — если с одной стороны в зале сто зрителей, а с другой стороны, на сцене, происходит нечто, что и предстоит смотреть, — всё равно получится спектакль. Поэтому признаем, что на малой сцене Театра им. Ленсовета состоялся спектакль одного актёра, которым на этот раз стал режиссёр Юрий Бутусов».

Нет. Не признаем. Не все ещё с ума посходивши. Нечто не является автоматически спектаклем только из-за дислокации «сто зрителей в зале, а на сцене — режиссёр», как и читка не является автоматически спектаклем одного актёра. И Юрий Бутусов — не актёр, ничто в его читке не указало на это. Акция не раскрыла его как актёра. Не произошло такого каминг-аута.

Но вот откуда такое странное представление о театре у его историка? 

«Повод для такой акции (так стоит в афише), она же читка, конечно же, известен только исполнителю. Со стороны кажется, что это прихоть современного театра (представляют что угодно и как угодно, называя представление как вздумается). На самом деле тут возможны глубоко индивидуальные импульсы».

Прихоть, ну конечно же прихоть! Продиктованная неведомыми нам глубоко индивидуальными импульсами. Но не ставшая от этого спектаклем.

«Бутусов-режиссёр не первый вышел к публике в авторском амплуа. Сравнительно недавно Петер Штайн стоял на сцене Александринского театра в моноспектакле «Фауст-фантазия». Он читал монологи из трагедии Гёте. Но там была и музыка, и перевоплощение — вполне театральные ходы. Бутусов совсем не играет. Так мог бы читать пьесу режиссёр на труппе в преддверии постановки, в своём кругу, в рамках творческого процесса».

Что его остановило, Бутусова, от того чтобы прочитать полюбившуюся пьесу в своём кругу? И уместно ли критику сравнивать монологи из Гёте и словесную шелуху из Волошиной? Понятно, что Штайну повезло больше . Но ведь и Штайн не дремал, а сочинял и играл. Не работает параллель со Штайном.

«Видимая бесстрастность исполнителя и отсутствие привычных элементов театральности всё-таки не лишили акцию духа спектакля. Стол под ярким светом, стул — вот и вся меблировка, и вся статичная мизансцена. Но то, как режиссёр обращался в зал с деликатно замаскированной просьбой потерпеть час с небольшим, и те мало заметные акценты, ловимые залом интонации отношения к читаемому, некие подсказки, намёки, и те краткие паузы, когда нужно было сделать пару глотков из красивой кружки, стоящей на столе, и даже ритмичное перекладывание листов текста с правой руки на левую — так что пачка с одной стороны становилась толще, а с другой стороны всё уменьшалась, пока не обнажилась чёрная поверхность стола, — всё это неожиданно усугубляло зрелищность: ведь под взглядами людей находился тот, кто и больше, чем актёр, и меньше, чем актёр. Загадочный спектакль!»

Загадочная рецензия!

Пара глотков из красивой кружки и ритмичное перекладывание листов текста с правой руки на левую — это теперь называется театром? А чёрная поверхность стола усугубляет зрелищность? И профессиональный критик берётся утверждать, что там витает дух театра?

Спору нет: Бутусов не больше и не меньше, чем актёр. Он вообще не актёр! И даже не пытался им быть. А раз так, и человек обуреваем поделиться личным высказыванием и это высказывание строится на читке бездарной пьесы, то он вправе устроить дружескую вечеринку, посиделки в кругу фанатов, дружественных ему сил в лице очарованных критиков, обьявляющих сам факт присутствия режиссёра на сцене театром, но какое отношение это имеет к сценическому искусству?

«Две загадки заданы акцией «Мама», — уверена Елена Горфункель. — Первая — что за «прихоть гения» вторгаться на чужую территорию? Зачем отнимать у актёров, а в данном случае у актрис их хлеб? И вторая: почему выбрана пьеса с таким мощным и в то же время нежным, таинственным и тёмным нутром? Ответ на первый вопрос может быть вполне ясен: Бутусов не первый раз вторгается в собственные произведения («Чайка», «Макбет.Кино»). Он как автор не выдерживает карантина, накладываемого спектаклем. Репетируя, а потом отпуская от себя очередной опус, он, вероятно, чувствует себя его частью, и было бы чуть ли не трусостью не отвечать за него наравне с актёрами и не творить его вместе с ними каждый раз заново. Оставленный за кулисами, разрывая с плотью спектакля, режиссёр лишается своей доли и прямых контактов с теми, для кого творится театр».

Всё дело в том, что режиссёр не отнимает у актрис их хлеб. В этой пьесе нечего отнимать и нечего играть, там можно только симулировать вслед за автором. Моя версия: режиссёр спасает своих актрис. Иначе это была бы серийная акция коллективных камикадзе.

Карантин, накладываемый спектаклем? Это что-то совсем новое в понимания профессии режиссёра, возможно даже прорыв. Такой каминг-аут театроведа. Мы думали, место режиссёра в кулисах, или в зале, но нет, оказывается — на сцене. Оставленный за кулисами, разрываемый с плотью спектакля, режиссёр лишается контактов?

Но ведь несчастье, сразу скажем. Несчастье, пришедшее откуда не ждали.

Представим: изнывающий в карантине Товстоногов врывается на сцену во время исполнения «Горя от ума» и — хук! — подсекает Сергея Юрского и берёт на себя роль Чацкого.

Или в легендарном «Идиоте» бедного князя выволакивают рабочие сцены за кулисы, артист Смоктуновский слабо сопротивляется, но и вот уже Товстоногов, не желающий пребывать в карантине, берёт на себя эту роль, чтобы почувствовать контакт с теми, для кого творит. Кстати, недавно ровно это проделал Богомолов, взяв мужественно на себя роль князя — только где теперь тот «Князь»? После премьеры не прошло и полгода, не сносили башмаков и нет спектакля в репертуаре.

Понятно, фантазии можно множить до бесконечности. Открытие Е. Горфункель о невыносимости режиссёрского карантина и лишении вследствие пребывания за кулисами контактов с публикой может существенно изменить наши представления о театре.

Вот Любимов рвётся вместо Высоцкого прочесть «быть или не быть». Явно режиссёр лучше соображает, что он в эту сцену закладывал, какие смыслы…

Анатолий Эфрос отстраняет Ольгу Яковлеву и сам выходит в роли Дездемоны — это, признаем, гендерный в чём-то прорыв, кроме нового слова в театре.

Примеры поблизости — хотелось бы увидеть как справился бы Андрей Могучий с ролью Катерины в «Грозе»? Как прийдутся ему её костюмы, освоит ли он её странную певучесть или махнёт рукой и заговорит нормальным человеческим голосом? И просто прочтёт текст с листа, не снимая кепки?

И что же за примерами далеко ходить? Игорь Владимиров распускает труппу театра Ленсовета, не выдержав карантина, выходит сам играть вместо Алисы Фрейндлих — к чему условности! тем более когда-то были единой семьёй, какие могут быть предубеждения?

Ну не выдерживают режиссёры карантина! 

Мне всегда казалось, что мужество режиссёра — сочинить спектакль и вдохнуть в него жизнь. Дальше — сами. И не только мужество — в этом, собственно, и состоит профессия, не обязательно быть особо мужественным.

«А вот ответ на второй вопрос требует иных предположений, — читаем у уважаемого критика и историка театра. — Начиная с «Короля Лира» (даже с «Чайки» или «Доброго человека из Сезуана»), женские образы занимают всё более значительное место в бутусовском театре. «Три сестры», «Все мы прекрасные люди», «Город. Женитьба. Гоголь», а также «Макбет. Кино» и особенно «Либе. Шиллер», где все персонажи «Разбойников» сыграны исполнительницами, — свидетельства погружения в стихию женственного, которое и притягательно, и по-своему страшно. Бездонно и чуждо. Ясно, что эта область мастером художественно не исчерпана. Читанная Бутусовым пьеса Аси Волошиной — из этого ряда… Её монолог годится для «жёлтой прессы» и вызывает глубокое человеческое сочувствие.. Но что покоряет в этой акции более всего, так это невозможность представить с таким монологом на сцене актрису — как бы ни была она талантлива. Не боязнь ли огрубить и банально упростить материал продиктовала режиссёру ту жертву, которую он принёс на алтарь театра? Стать посредником между пьесой и её опубликованием?»

То есть Бутусов, боясь огрубить и упростить богатый и сложный материал (Шекспира с Брехтом он почему-то опростить не боялся), приносит себя в жертву на алтарь театра и выходит на сцену как на амбразуру? чтобы донести и не расплескать графоманский беспомощный текст? Придётся огорчить критика: монолог Волошиной даже для жёлтой прессы не годится, там поизобретательнее люди пишут. Более ярко, страстно, с неожиданными ходами, игрой слов, а не словесной жвачкой. Иначе никто эту жёлтую прессу читать не станет. 

Чехова и Шекспира он всё-таки расплескать не убоялся, даже Гоголя рискнул поручить актёрам (кстати, труппа театра Ленсовета отлично справилась с его «Женитьбой»! ), пусть себе погружаются, если хотят. Но вот пьесу Волошиной — нет, не доверил актёрским ручищам к ней прикоснуться, прожжённые актёрские души — что с них взять? всё непременно упростят и испохабят. 

Я сейчас не подменами занимаюсь, и не пересмешничеством. Подменами занимается в статье уважаемый театровед, а я лишь пытаюсь продолжить в её логике.

Нет, ну вот это серьёзно?

«Подобные опыты с театром, с драматургией, с актёрством заслуживают внимания знатоков. Любопытства в самом серьёзном смысле».

Подобные опыты заслуживают того чтобы признать: авантюра не удалась, всем спасибо.

С художником всякое может случиться. Но зачем же критикам множить пустые сущности? 

Историк и знаток театра бросает к ногам этой странной акции не-спектакля свой опыт и жар, профессию и репутацию, чтобы задрапировать пустоты? Читке с листа, поставленной по загадочному недомыслию в репертуар, пытается придать статус спектакля?

Сколько ни называй читку «загадочным спектаклем», она от этого загадочней не станет, да и спектаклем не станет тоже. А пребудет тем что есть, если конечно, не смотреть, как это бывает у знатоков, с широко закрытыми глазами. Читкой. С красивой чашкой. Да, с ритмичным перекладыванием листов с правой руки на левую. Тем, кто больше и меньше, чем актёр. Да и не актёр вовсе.

Почему, если на то пошло, Бутусов не подстраховался и в последний момент не попридержал великолепную молодую четвёрку и не выскочил сам на встречу со зрителем в дебютном «В ожидании Годо», мужественно прервав свой режиссёрский карантин? Мы бы сейчас не знали ничего про Хабенского, Трухина, Зиброва и Пореченкова.

И уж точно ему надо было в таком случае за всех выходить в студенческом Брехте и отвечать за базар: спектакль был собран на живую нитку, слабо придуман и неизобретательно смонтирован, весь на штампах и обще-брехтовских вещах — вот и прикрыл бы ребят, чем перепоручать свою режиссёрскую работу сочинителя педагогам по вокалу и сцендвижению.

Нет даже провала спектакля-акции «Мама», потому что и спектакля нет. 

Вообще у любого человека есть право на неудачу. И даже на провал. Да здравствует неудача! Но почему в целом театре не нашлось ни одной живой и разумной души, кто остановил бы этот поезд в огне?

Я не знаю что маячило режиссёру из ночных глубин. Этого и не узнать. Можно было бы узнать из спектакля, но он решил его не делать. А просто хрусть! — бросить себя жертвою на алтарь, выйти с кружкой, усесться на стул посреди сцены… гул затих, он вышел на подмостки, прикрывшись беспомощной пьеской как фиговым листком.

Чтобы уважаемый театровед бросала потом на амбразуру всю историю мирового театра, вспоминала про «Человеческий голос» Жана Кокто? 

Но Кокто не нанимался прикрывать собой чужое графоманство, и режиссёру не прикрыть себя текстом, вернее так: ему не прикрыть собою текст. Или это будет сеанс дешёвой магии. С ритмичным, как замечено знатоками, перекладыванием страниц с правой руки на левую. Но не всех это может так сильно заворожить. Motherfuckers!

Если на то пошло, в театре Ленсовета уже есть хороший спектакль про одиночество и страх нелюбви — «Я боюсь любви». Но только это всё-таки пьеса, причём талантливая, и это сочиненный и прекрасно сыгранный спектакль. Какое везенье, что режиссёр Мария Романова в свое время не уселась перед зрителем читать со стула, а понадеялась на актёров. Они не подвели.