(«Гамлет» Томаса Остермайера)

/ из дневника. Берлин 2014 / 

I.

Только что вернулись из Schaubühne , с «Гамлета»  Томаса Остермайера.

Вы можете принимать эти формы и этот ИХ ЕВРОПЕЙСКИЙ НЕМЕЦКИЙ язык или не принимать, но театр здесь есть…

А у нас — только копии с внешних форм, или копии с копий, симулякры , потерявшие связь с оригиналом.

Очень устала от ожиданий и их подтверждений, — как прекрасных, так и печальных..

Печально — это то, чем стал наш театр. 

Если речь идёт о традиционной русской школе, то это, как правило, только копия с классической формы, смутное представление о том, каким раньше был русский театр, плохо или хорошо скроенный новодел, который выдают за антиквариат. Но театр – это , возможно, единственное из искусств, которое остро и мгновенно реагирует на время. Театр невозможно зафиксировать, он меняется вместе со временем, и если вы видите запись спектакля на плёнке или на видео – то это только отблеск, только намёк на то, что произошло когда-то, в определённое мгновение. Если художник работает в традиционном театре, то нужно новое наполнение, эстетическое обоснование и подтверждение ЛЮБОГО выбранного приёма.

Если речь идёт о « якобы новаторстве», то наши режиссёры и драматурги дружно ухватились за «чернуху», используя упоительно-лестный метод «чем лучше, тем хуже», очень притягательный и подходящий для обывателей, чётко укладывающихся в рамки удобной, сдерживающей морали, для которых – малейший выход за эти рамки – шок, непорядок и…. восторг. Вопрос только зачем режиссёры выходят за эти рамки? Вопрос – о смысле их высказывания. Чем и как эстетически они могут своё высказывание оправдать, потому что иначе все их потуги на выворачивание различных человеческих уродств – чрезвычайно пошлы… Выворачивать нечистоты своего ума на сцене с единственной целью, чтобы повергнуть зрителя в шок? И что дальше? А дальше – скука и пошлость, потому что среди прочих определений пошлость – это то, что невозможно эстетически оправдать. 

Ужасы и эпатаж, которые они демонстрируют со сцены последние 25 лет, уже давно и не ужасы, и не эпатаж, уже давно они дошли до предела и вызывают только скуку и раздражение… Их «новаторский» приём построен на подмене воздействия. Искусство – это прежде всего эстетическое воздействие, потрясение красотой. Их воздействие – этическое, психо-физическое, психологическое…какое угодно, но это – не воздействие искусства… Сейчас постараюсь объяснить: скажем, меня потрясает красота и сила момента, игра форм , фраз, оттенков смыслов, их соответствие или несоответствие друг другу. Или — меня потрясает реальная сцена реального убийства или насилия. В обоих случая я испытываю очень сильные чувства. В первом случае – эстетические. Они затрагивают меня, они истончают меня, и на мгновение я понимаю , я смутно догадываюсь о том, как устроен этот Божественный мир вокруг меня. Во втором случае я испытываю страх, отупляющий животный ужас , и одно-единственное желание, чтобы ЭТО не случилось со мной и с моими близкими. То есть, как я сказала выше – эстетическое воздействие подменяется этическим.

В обоих случаях реакция очень сильная, но совершенно разная. И поскольку сейчас театральная школа в России распадается, то профессионализм , а вместе с ним и внешняя убедительность полностью уходят из театра, и сейчас уже больше никого не волнует вид расползшихся по сцене кишок, развороченных гениталий , а вызывает только усталость и скуку…

Прекрасно — это то, что театр есть. Пусть у нас он вспыхивает короткими яркими очагами, которые тут же бегут тушить с огромными огнетушителями пожарные…дежурные… ангажированные…и прочие кормящиеся за счёт искусства, зарабатывающие себе на честную старость… — не скажу кто и откуда… Итак, иногда – театр всё же появляется в Москве, талантливо, прекрасно и мгновенно. Его тут же давят, истребляют…

Мне нравится время, в которое мы живём. Если раньше очень много жизни уходило на бесплотные телефонные разговоры, то сейчас очень много жизни уходит на переписку. Но социальные сети неожиданно возродили эпистолярный жанр.

Недавно среди ночи какой-то образованный и истончённый человек писал мне о театре, и потом вдруг невольно, с обидой у него вырвалось: « Да Вы же совсем не знаете России! Для Вас кроме Москвы ничего не существует…»

Но это, конечно же, не так, потому что в первую очередь уже давно не существует самой Москвы, начиная с её архитектурного облика…

Сначала они сносили дома, потом целые улицы и кварталы, застраивая их своими уродливыми подменышами с псевдо-историческим , истерическим налётом, ставили гробы на месте домов, кирпичная кладка которых говорила о Москве больше, чем их многочасовое словоблудие в СМИ, потом бросились вырубать деревья, сначала по одному, а потом целые скверы и рощи. На их месте сейчас или пустыри или бетонные кубы с пересохшей землёй и неприжившимися ноготками. Москву растерзали, растащили на сувениры, похабно пустили на органы…

Когда мы с дочерью уезжали из России, один из знакомых сказал нам вслед: «Оставьте этот город тем, кто его убил…» — » А тем, кто его любил?» — «Они уезжают или не выживают…»

« Оставьте русский театр тем, кто его убил…» —

« А тем , кто его любил?» —

«Они не выживают…»

Прекрасно — это то, что театр всё же есть.

Я люблю Берлин и когда-то очень любила Москву.

В немецком языке есть слово  mögen, а есть lieben. Значение близко, но разница в оттенке. В первом случае Вы говорите: « Ich mag…», что означает: « Я очень люблю…я очень заинтересован…я очарован…». « Ich liebe…» — вы говорите во втором, когда то, что вы любите стало неотъемлемой частью вашей жизни или просто вашей жизнью.

Я говорю: « Я очень любила Москву…» — это значит, что я всё ещё надеюсь полюбить её снова. Только дайте повод. Пусть даже самый призрачный, самый обманный…Только дайте…Пожалуйста..

II.

О ВЧЕРАШНЕМ «ГАМЛЕТЕ » ОСТЕРМАЙЕРА

Неожиданно, под конец марта, в Берлине началась зима со снежными, падающими по-рождественски, хлопьями – белой стеной, простынёй, занавесом, в разрывы которого на миг показывается город: булочник в пустой лавке заваривает кофе и что-то втолковывает молодому, только взятому на работу, продавцу. По гневно-выгибающимся губам, думаю : бранит… Продавец удушливо краснеет в ответ, озирается – выгонят-нет? На круглых пустых столиках стоят гиацинты. Витрина лавки медленно запотевает. На обочине тротуара прикованы в ряд велосипеды. Их металлические рули и чёрные шины обведены белой кромкой снега. И тут же – кладбище сваленных рождественских ёлок. Зелёные распяленные ветки в высохшей хвое заботливо прикрывает снег, так, как будто бы они живы, и как будто бы время сейчас потечёт вспять и вот-вот снова настанет Рождество.

Спускаюсь в метро…

У Schaubühne – толпа. 

Они приводят своих школьников на «Гамлета».

Им якобы плевать на якобы этику. «Гамлет» в школьной программе.

Или – это искусство , и дети должны его увидеть?

Лично я – за второе.

В кассе нам говорят, что билетов нет. Я прошу: « Дайте хоть какие-нибудь..». Нам снова произносят слово : «Аншлаг» и добавляют, что билетов не будет ни на завтра, ни на послезавтра…

И тут же у касс к нам подходит школьный учитель. На нём серый зауженный пиджак и синий галстук в мелкую белую крапинку. Ему очень не нравится театр и школьные вылазки в общественные места по вечерам. Он раздражён: двое из его учеников не пришли на спектакль. Как они будут писать сочинение на следующей неделе в конце? Нам ничего писать не нужно. Мы покупаем у него два школьных билета по льготной цене…

Конечно, невольно сравниваю русский театр и немецкий. 

Буду писать по частям.

Итак, «Гамлет» Остермаейра.

Меня не пугают и не отталкивают любые, даже самые грубые и экспрессивные формы выражения, если они оправданны художественной идей, если они складываются в язык выражения, и если этим языком есть что выражать. Иначе «жёсткие формы насилия» и прочие экспрессивные приёмы будут, в лучшем случае, как напичканная заумными терминами речь профана.

Собственно, трагедия западной философии и их, европейского искусства, — её основной посыл заключается в том, что Бог был подменён материей. Всё происходило постепенно , не сразу, очень искренне, шаг за шагом ,у них, в Европе, на протяжении веков. Они внесли удобные поправки в христианство. Если причастие в нашей культуре и сознании – это Тело и Кровь Христа, то в протестантизме — это только воспоминание о Жертве Спасителя. 

Протестантизм, как адаптированное христианство, великолепно сочетался с идеями гуманизма, и постепенно все эти идеи в себе воплотил. Протестантизм гуманен, честен, прост и очень удобен и хорош для благополучной, достойной жизни человека. Такой честный, удобный для материальной жизни Бог. Без излишеств…

Но христианство не гуманно и не гуманистично. В основе гуманизма в центре Вселенной поставлен человек, как основная ценность, и всё происходящее должно быть направленно на благополучие человека, которое измеряется существующими нормами морали и этики. Постепенно гуманистическое общество становится антропоцентричным. Христианство – это духовный путь человека, при котором материальные ценности не важны, они не являются конечной целью, конечная цель – это постижение Бога, вокруг Которого построен христианский мир, не отвергающий и не попирающий материю, но относящийся к ней, как к временному явлению, которое начинается рождением и заканчивается неминуемой смертью, разложением и тленом. И то, что мы, люди, принадлежащие к православной вере или являющиеся частью православной культуры принимаем на веру, а вера всегда иррациональна и находится вне разума, протестантизм опровергает и пытается логически осмыслить. Мы принимаем на веру, что Причастие – это Тело и Кровь Христовы, мы вслед за священником, подходя к Чаше, повторяем, принимая Святые Дары: «Еще верую, яко сие есть самое пречистое Тело Твое, и сия самая есть честная Кровь Твоя», а значит в момент Причастия ,мы становимся частью Бога. Протестанты же считают, что принимают вино и хлеб, как воспоминание о Плоти и Крови Господа и считают, что просто «вино и хлеб не способны изменить человека, а способны – дела, действия в физической жизни». Они пытаются человеческим , материальным рассудком проанализировать то и переосмыслить то, что мы принимаем на веру.

Вера становилась всё более и более объяснимой, рациональной и удобной. Веками нарастало служение материи, материя занимала всё большее место в жизни, пока, наконец, не было забыто одно из основных её свойств, — её тварность. Материя тварна. И однажды практическая необходимость в Вере в Европе отпала, прошла, как пережиток цивилизации… И тут вдруг оказалось, что материя смертна, что, оказывается она имеет своё начало и конец… И в 20-21-ом веке она начала умирать и разлагаться и, простите, смердеть, как труп… Поэтому Западное искусство и философия, это осознав, пытается всячески её оживить.(Забавно, что один из спектаклей в Schaubühne — это «Франкенштейн» Физическое воскрешение физического мертвеца). Вспомните «Антихриста» Триера. В этом — посыл их, западного театра, Томаса Остермайера в «Гамлете». Их философии. Оживить материю, преобразить её, может только её Творец. Бог. А человек может её только очистить или над ней надругаться… В этом посыл их искусства, снова повторяюсь. Из-за этого якобы «эпатаж» в спектаклях Остермайера… Апофеоз гуманизма в рамках новой, изменившейся морали. Изменить разлагающуюся материю, вдохнуть в неё жизнь, через её попрание, надругательство над ней.

Беда нашего театра в том, что наши режиссёры кинулись копировать внешнюю форму, причём — плохо копировать. И если они показывают «порно» на сцене и прочие варианты случек, то у них это становится чернухой, без философского посыла к искусству и времени… Или, если вдруг, человек талантлив, как Сигарев или Клавдиев, то у них , из-за одарённости «звучит временнОе, не культурное, а именно ВРЕМЕННОЕ высказывание», потому что и тот, и другой — слишком «сиволапы» , нет ни образования, ни культуры выражения… Остермайер же образован блестяще и действует не интуитивно, а осознанно, опираясь на философию и посылы времени. Он осознает, поэтому свободен в художественном выражении в любой палитре — от цинизма до лиризма. Эти не осознают. Они — как подростки, которые радостно гогоча, рисуют скабрёзные картинки в туалете, а потом там же режут вены от несчастной любви. Это их экспрессия. Да, она тоже материальна, и тут они оба весьма совпадают со временем. Они его слышат, и время в ответ слышит их. Они могут рассказать историю которая тронет , напугает или даже ужаснёт… Их художественного таланта хватит на это. Но у них нет осознания того, что они делают, поэтому их театр так и остаётся их маленькой, частной, вечно пубертатной историей без осознания, без эстетического оправдания… Их театр называется: « Я хотел, но я не смог…»

III.

О НИХ и О НАС

«Гамлет» экспрессивный спектакль, Остермайер — экспрессивный режиссёр. Но Остермайер — это закономерность развития немецкой культуры. Его творчество , его метафоры, его сценический язык — это выражение состояния культуры в Европе, его выразительные средства, как лакмусовая бумажка… И вполне логично было бы предположить, что в Германии появится такой человек, как Остермайер, а в европейском кино — Триер и Ханеке… Европа заслужила то искусство и ту философию, которую она имеет сейчас, и то, что сейчас появились художники, которые способны всё это выразить теми или иными средствами, — это ещё одна милость Бога, от Которого они отступили… У них есть голос, который может о них рассказать. А у нас в театре таких художников нет. Мы ещё не заслужили.

Наши театрики похотливо чавкают из подвалов своим самодеятельным натурализмом.

Их гневный ум пытается осмыслить, бьётся и ищет выхода. Ищет, как может. Любыми средствами. Наш не ищет. Наш смакует растление и бездарность, и изощрённо ищет – как, каким способом задавить в искусстве то, что иноприродно, что не укладывается в рамки новой нашей вседозволенной морали, внушающий ужас и трепет уважаемым зрителям сериалов и читателем смелых усреднённых романов.

Театр Остермайера — это театр гнева. Остермайер хорошо знает про свойства материи, он их изучил, впитал с рождения, он умеет с ними работать и хорошо умеет их показать. В этот раз – в «Гамлете» — речь идёт о материи души. Он, как Великий Инквизитор, находит точки, знает куда надавить, чтобы заставить корчиться. «Гамлет» задевает зрителя, «Гамлет» не может нравится или не нравится, он приводит в исступление. Говорят, на спектаклях-балетах Стравинского люди теряли самообладание. Кидались драться, биться в конвульсиях. Конвульсивно бьётся Гамлет Остермайера, наглотавшись смерти, запихав себе в рот побольше кладбищенской земли, так, чтобы до рвоты, до пароксизма, чтобы не вырывались слова…Гениально написала Наталья Исаева в своей статье «Шекспир с немецким акцентом», что Гамлет сходит с ума и становится удобной машинкой убийства, ведь убивать придётся всех без разбора. Он сходит с ума в начале спектакля на кладбище, взглянув в глаза смерти. От этого — клоунада на кладбище, дикие танцы на могиле, падение на гроб с приоткрывшейся крышкой, под которой – тлен, из — под которой -смердит…

Возвращаюсь к началу разговора о разлагающейся материи — действие спектакля происходит и зачинается на кладбище, среди кладбищенской земли. С монолога » Быть или не быть». Потом сцена похорон на кладбище — полная аллюзия с сериалом «Твин Пикс» Девида Линча — похороны Лоры Палмер. Комично прыгающий гроб (Остермайер всегда в диалоге с мировым кино).

Потом монолог обрывается на «уснуть и видеть сны»…И начинается уродливый сон мести. Месть уродлива, как уродливы люди, которые мстят. Месть — это попрание материи. Это месть Богу, который создал материю, и она оказалась смертна. В европейской культуре больше нет места Богу, поэтому человек обращается к Нему не напрямую, а опосредованно, — через смерть, через распад и разложение, через надругательство.

Европейцы…Про них гениально предсказал Рембо, поняв про них всё, когда его разлучили с его Верленом.. .Рембо всё понял и перестал писать. Бросив напоследок пророчество:» Ну а если Европа, так пусть она будет, как озябшая лужа, грязна и мелка…// Пусть на корточках грустный мальчишка раскрутит свой бумажный кораблик с крылом мотылька…» и уехал в Африку навстречу смерти, конечно же, и славе….Этот грустный мальчишка из стиха и есть Художник, который видит, предвидит… Большинство читают Проклятых поэтов, упиваясь их внешней формой, её красотой и романтизмом и напрочь упуская содержание. Поэзия, да и, вообще, всё искусство того времени, говоря о тлене, подразумевало красивые, романтические формы. Внешне, укладываясь в каноны красоты, оно выражало идею смерти материи. Её конечность, тлетворность и полную обречённость без Бога. Понадобилось больше ста лет, чтобы Остермайер откинул романтизм и красоту. Оставил идею в чистом виде. Идею гнева: «Да, материя смертна. Да, от неё смердит..Дайте мне выход!»

Верлена посадили в тюрьму за связь с Рембо. Великого Верлена. И издевались над ним в тюрьме. А эта была его единственная «порочная»связь. А теперь – «голубизна» — это один из языков их выражения. Они гуманисты. У них в центре — человек. Они от гуманизма сходят с ума. Их мир — плоскостной и материальный. Поэтому такая реакция на него в их искусстве. Поэтому — Томас Остермайер… 

Поразило, как вчера ржал, топая ногами, добропорядочный немецкий зал — благопристойные учителя, которые привели школьников на «искЮ с- ство», били себя по ляжкам и в угаре мотали головами, когда голый Гамлет мазался землёй, кровью и молоком…Над чем ржали?

IV.

О ЖЕНСКИХ ОБРАЗАХ В » ГАМЛЕТЕ» ОСТЕРМАЙЕРА

Им почти не нашлось места. Но без них — нельзя. Материя, по природе своей, как создание Бога — женственна, имеет женскую суть, природу.

Гертруду и Офелию играет одна актриса. На поминках, переходящих в свадебный пир, Гамлет обличает Гертруду. Она в ответ хрипит и шепчет:» Гам-лет…» Она, Гертруда, как штамп европейской красоты. Она — то , что надо. То, что хочется видеть в женщине. Не больше и не меньше. Она — в меру блондинка, с « в меру золотистыми волосами», безупречно ухоженным лицом, в чёрных очках. Она буржуазна , прилична и благополучна…Итак, Гамлет обвиняет её в кровосмешении. Она в ответ превращается, через звук, через какой-то адский дым, в похоть и слякоть, такая Мессалина, не дошедшая до пароксизма…Так я представляла себе жену Верлена, когда её мужа доставили домой после тюрьмы; — жирной и рыхлой, похотливо-чавкающей; как она, чавкая и хлюпая, усаживалась на него сверху и мяла в короткопалых бугристых ладонях, а потом впихивала в себя опадающие части его тела…Такой, мгновенно, на глазах обезумевшего, но ещё никого не убившего Гамлета, становится Гертруда…Зал в мороке удушья… И вдруг — чистейший нежный голос :»Мой Гамлет…Гамлет мой…Ты…». Первые мгновения мы не понимаем… А это просто Гертруда сняла парик и чёрные очки… И стала девочкой — подростком, нежной и любящей…которой очень- очень больно… И мы опять вспоминаем о попранной материи: это одна и та же женщина, только в разные периоды жизни. Она начинает девственной, чистой и страдающей девушкой, а кончает — грязно-хлюпающей Мессалиной. Давайте убьём их обеих… Первую мы убьём от жалости, чтобы она не превратилась во вторую. Вторую мы убьём от омерзения. Ведь Гамлет убивает их обеих…

Смерть Офелии — это кинопроекция. Опять — отсыл к Девиду Линчу. Офелию заворачивают в целлофан, под прозрачными слоями которого всё сложнее и сложнее биться её дыханию, так зимой продавцы цветов заворачивают в целлофан водяные лилии, и целлофан медленно запотевает…

V.

О ХУДОЖНИКАХ… 

Искусство — никогда прямолинейно и буквально не завязано с физическим миром. Грубая и опасная ошибка так полагать. Внешние обстоятельства нашей жизни только формируют образы, могут поменять настроение, тон, оттенок… Но не наполнение. Оно уже внутри нас.

Искусство — это параллельная реальность, в которую мы от рождения получили карт бланш, это опадающий райский сад, который мы возрождаем только одним своим присутствием в нём, и потому его от нас не закрыли… Нас изгоняют оттуда, но тут же позволяют вернуться назад – следить за растениями, холить и лелеять собственные слёзы и кровь, быстрыми толчками поднимающуюся по синим стволам вен, которые мы иногда рассекаем, вспарываем, перекусываем друг другу, чтобы затушить пожар или разгорающееся нашествие чумы.

Спектакли Остермайра – как очаги чумы « в мире разлагающейся материи». Они впитывают в себя язвы Европы и фейерверками разрываются в зал. И публика их принимает : Гамлет, перемазанный кровью и могильной землёй , танцующий на кладбище – аллюзия с Хельмутом Бергером , бодро и бойко выплясывающем в «Гибели богов» у Висконти , — публика радостно гогочет и топочет…Восторг. Шутка удалась , но забылась почти сразу же, по выходу из зала…

Не каждому дано заниматься искусством. Искусство — не для всех.

Многим заниматься искусством не просто нельзя, а противопоказано или даже губительно. Эти «многие» сходят с ума от того, что не выдерживают его смысловых нагрузок, которые не вписываются в категорию здравого смысла и не выражаются им. Я говорю о природе творчества, о некой разновидности людей, которые иногда рождаются и приходят в наш мир…

VI.

ТОРЖЕСТВО ПРАВОСЛАВИЯ

(Мы и они, Господи!!)

Интересно, что вчера я писала про закат и вырождение Европы, а сегодняшний чин Торжества Православия начинается с того, что — Анафема всем, отрицающим бытие Божие. Анафема — это и есть отпадение от Бога, а обожествление материи, подмена тварным — Самого Творца — это и есть отрицание бытия Бога. И как следствие — закат Европы, смерть материи и истероидная попытка её оживить. Если не обращаться с этой мольбой к Богу, то получится — Франкенштейн. (Хочу и его посмотреть в « Schaubuhne»). Воскресить материю и преобразить её может только Бог, в том числе и через художника. Кстати в фамилии Остермайер — есть и слово Пасха, то есть Воскресение. Так как Ostern по-немецки — Пасха. У них, в Европе, канун Пасхи сейчас. У нас — только прошла первая неделя Поста, и сегодня — Торжество Православия.

Но нет, нет в нашем театре художника, фамилия которого заключала бы в себе Пасху.

И напоследок снова отрывок из переписки в социальных сетях.

Выложив на своей странице заметку о «Торжестве Православия», не замечаю в ней нескольких повторяющихся опечаток. И тут же приходит комментарий: « Что же Вы бытие подменили на битие? Сами-то знаете, что Вас больше интересует?» Я тут же перечитываю текст и понимаю, что он, мой едкий собеседник, убийственно прав: каждый раз вместо «ы» я почему-то написала «и». 

Нужно что-то ответить, потому что эта ирония с размаху, с кондачка обесценивает всё…А , ведь, всего-то – разница в одну букву…

« Поменяв весь ход мировой истории, — почти автоматически пишу я, — Его битие случилось в пятницу с тем, чтобы в воскресенье неоспоримо утвердить в мире Его бытие»… 

(продолжение следует)