Когда мне представилась возможность посмотреть «Охоту жить» Романа Смирнова в Театре на Васильевском, я восприняла ситуацию воодушевленно, но настороженно. Следовало подготовиться, потому как с литературным творчеством Шукшина моё знакомство было до сих пор, что называется, «шапочным». Когда-то, в юности ещё, открыла книгу рассказов и, соскучившись, закрыла. И больше не возвращалась.

Начав читать в этот раз, делала это — «на совесть», но с тем же непониманием. Однако восхитили свобода и образность языка,  проникновенность и удивительная «визуальность» описаний, их какая-то, Бог его знает, «ощущательность», что ли.

« Да он – поэт!» – подумала я. – «Снять это можно, а сыграть на сцене – ну не знаю…» И расстроилась.

Еще больше я расстроилась, посмотрев (опять-таки в целях «погружения в материал») спектакль «Рассказы Шукшина» Театра Наций. Вышел актёр и говорит – вот, решили ставить, поехали к Шукшину на родину, и «поняли, что в своих рассказах  автор нарисовал портреты своих односельчан».  Ну, нафотографировали их —  вот вам фотки (вместо задника). На сцене, на длиннющей скамье  —  герои-актеры, в новёхоньких  нарядах, таких, квази-деревенских, не тех, что на селе носят, а тех, в которых, как думает себе город, должно ходить село.  И  «деревенские страдания» — музыкальным фоном — где только выкопали?   Вспомнились сразу (у кого прочла?) горожанки начала прошлого века, полагавшие, что творог делается из вареников.

Спектакль же получился ярмарочный, лубочный и ненатуральный. И, несмотря на все мастерство актеров-профессионалов, непрофессиональный. Потому что было чёткое ощущение, что смотрю запись то ли со школьного, то ли со студенческого самодеятельного спектакля, нечто в стиле масляковского КВНа. А, главное, вышло, ну очень местечково. И стало мне за Василия Макаровича обидно – вот уж этого, как бы к нему ни относиться, он точно не заслужил!

Режиссёрская «локализация»  —  «в своих рассказах  автор нарисовал портреты своих односельчан» — став интерпретаторским прочтением, превратила Шукшина в китч. И убила его – в отдельно взятом спектакле и для всех зрителей — нынешних и будущих, кто выберет именно эту сценическую версию в качестве первого знакомства с его творчеством, будучи привлечен громкими именами и статусностью постановки.

Посему встречи с «Охотой жить» я ждала теперь с нетерпением и — опаской.

День 12 июля,  оказался  для меня  тяжелым. Ровно год назад, из жизни ушёл человек, много значивший для меня. Утро началось долгим путешествием на другой конец города, на  Волковское кладбище, по дороге на поминки я вымокла под грозовым ливнем и в кафе тщетно пыталась согреться, обмотав ступни парикмахерскими салфетками. Потом снова была беготня по городу, гроза играла со мной в догонялки, но в этот раз победительницей вышла я — когда снова хлынул дождь, я уже была в театре. И только я решила, что с подножками судьбы покончено, как узнала, что спектакль длится почти 5 (!) часов, с одним антрактом. К этому я была не готова. «Сдаёшься?» — ехидно осведомился внутренний голос. «Это неспортивно» — возразил ему кто-то другой в моей голове. «Там видно будет»  — туманно пообещала я обоим.

Рассматривать на сцене было почти нечего. Абсолютный лаконизм. Чёрный (слава Богу!) задник, на нём огромного размера чёрно-белая фотография Шукшина, сидящего где-то на косогоре, у реки (возможно) или в поле, босоногого, прищурено всматривающегося вдаль.  Лавки, столы и нечто вроде стеллажей — деревянные, свежевыструганные, новёхонькие и безликие — похожие на примитивный конструктор из детских давних  лет, схему — без примет и особенностей, которую буйное детское воображение превращало в сказочные замки и города будущего. Вопреки всем «новаторским» театральным изыскам последних десятилетий,  словно в пику и в ответ им – здесь главным было  Слово. Актеры и Диалог. И хотя рассказы, легшие в основу этой – фантазии, по-другому не могу назвать,  были вполне опознаваемы, они не были самостоятельными, завершенными единицами внутри  спектакля. Одна история начиналась, ее перебивала другая, потом первая вновь возвращалась к зрителям, а к этому моменту посреди второй уже проросла и рассказала саму себя третья, и так далее… Со здавалось впечатление импровизации, за счет этих перебивок и переходов, за счет смены сюжетов и тональностей, но вместе с тем очевидно было, что структура эта просчитана и продумана — до того точны и своевременны были «попадания» одной истории в другую, все эти повороты, возвраты и «подбирание хвостов».

И эта архитектоника позволяла зрителям на всём протяжении спектакля существовать в очень редкой разновидности реальности – реальности настоящего, где жили герои: ссорились и мирились, ревновали и влюблялись, плакали и кручинились как дед Нечай по своей Парасковьюшке. Безбожно врали, ох, пардон, фантазировали – как охотник Бронька;  танцевали и пели, пили, верили в чудеса и делали их сами.   И порой так искренне проживали шукшинский текст, что у меня вовсе пропадало понимание того, что я в театре (а оно, как правило, есть всегда, как бы ни увлекал тебя спектакль). Одна из героинь за столом ( Любовь Макеева) так глубоко соскучилась, слушая своих партнеров по сцене, что мне вдруг показалось, будто ей и вправду скучно,  и она устала от этого длиннющего спектакля и хочет домой, а там дождь, и дел ещё куча, и не уйти вот никак, и пропади оно все пропадом! И мне стало так её жалко, что случайно встретившись с ней взглядом, я попыталась – взглядом же и улыбкой – подбодрить её, но она не откликнулась, и я поняла, что ошиблась. Эта скука была частью спектакля, но настолько искренней, что я поверила – как в детстве, до конца. Так же безоговорочно верилось героиням Натальи Лыжиной («Сапожки», «Светлые души») —  мягким и тёплым, как свежеиспеченный хлеб, улыбчивым и беззащитным; героям Алексея Манцыгина («Упорный», «Микроскоп») —  азартным, упёртым, хулиганистым и доверчивым; и «вечно всем недовольному холостяку»,  Владимиру Постникову ( «Билетик на второй сеанс»), чьи невероятные клёши так шли вразрез с усталым, «стёртым» лицом и нескончаемым брюзжаньем, что за него прямо становилось неловко – вот как за своего хорошего знакомого, попавшего в глупую ситуацию. Хотелось выйти на сцену, взять его за рукав и увести за дверь, извинившись перед всеми. Тадас Шимилев (Пашка Колокольников из повести-сценария «Живёт такой парень»), кажется, вообще ничего не изображал, а просто говорил и делал, что в голову взбредет, и это, Бог знает от чего, совпадало с режиссёрским замыслом и текстом Шукшина.  В общем, эта абсолютно искренняя «путаница» из рассказов Василия Макаровича, которую так непринужденно и азартно проживали актеры, настолько увлекла меня, что я совсем забыла про время, усталость и подступающую простуду.

Соавтор инсценировки – Артем Цыпин (дед Ермолай из рассказа «Степка», охотник Бронька из «Миль пардон, мадам», старик Наум из « Космос, нервная система и шмат сала») – был спокоен, насмешлив, и как-то даже покровительствен, что ли. То ли специфика ролей (они все «возрастные»), то ли соавторство это – но было впечатление, что он  такой «общий дед»,  архетип, один на всех, фигура значительная и уникальная.  Мне все время казалось, что он — немного «в стороне», даже будучи  «внутри» действия; что-то в нём приглядывается к пёстрому хороводу судеб и сюжетов, который сам же и помогал завертеть, и то ли оценивает — хорошо ли вышло, то ли просто о чём-то совсем своём думает.  И только в плаче по Парасковьюшке (дед Нечай, «Горе») исчез, пропал этот «некто», немного свысока смотревший на всех. И хотя самым эффектным был, конечно же, задуман Бронька, («Миль пардон, мадам») со своей вдохновенной байкой про покушение на Гитлера и так «остро» звучащей сегодня перебранкой:

«- Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории…

— Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.»

мне самой большой удачей Цыпина в этом спектакле показался именно дед Нечай, жаль только что промелькнул этот кусочек быстро, не сакцентировался…

Образ Руси, России, птицы-тройки —  с развалившимся в ней прохиндеем, о котором с таким жаром говорил герой Алексея Манцыгина , вернул меня в сегодняшний, куда-то несущийся на всех парах мир, в котором слились в нечто неразличимое и пропали — нравственные ценности, ориентиры и традиции, а с ними стали необязательными для исполнения и законы: от прописанных обществом и юридически закреплённых  до самых простых законов вежливости.

«И вот возникло ощущение, что их уже нет, этих людей, которые задают себе главные вопросы, которые живут вроде в глухой провинции, а при этом рассуждают о космических явлениях, потому что им не безразлично, как все это устроено, во имя чего, что будет дальше, после них. Это классические гуманистические вопросы, которые современный человек себе практически перестал задавать». (Роман Смирнов — режиссёр спектакля)

Но герои Шукшина, были отличны от всех не потому только, что задавали – себе и другим – главные вопросы. Вопросы эти, в общем, и сейчас многие себе задают. Герои Шукшина – искали ответы! Искали, не жалея сил, времени, не щадя ни себя, ни окружающих, на совесть, всерьёз.  

«Что ж теперь, сидеть и ждать, что кто-то придет и научит тебя жить? Так и просидишь всю жизнь, как дурак»- говорит в спектакле один из героев. А сегодня так, в общем, и происходит. Сидят, и ждут пока научит.. кто-то…

Тем, кто создавал этот спектакль — режиссёру и актёрам —  удалось главное. Удалось стать героями Шукшина. От этого все шероховатости — а куда ж без них, нет ничего идеального — растворились в радости смотреть, слушать и чувствовать. «Мне не так уж важен тот набор средств, которым располагает актёр», — писал Шукшин: «Мне важно понять, что он знает о людях, что повидал на своем веку, что сберёг доброго умного в сердце, прожив жизнь. Я требую от актёра того, чего требую от всякого человека, которого избираю своим героем – я требую искренности».

И счастье героев Шукшина – это счастье каждый день открывать для себя мир. Уметь смеяться. Уметь плакать. Уметь прощать. И делать это – от души. Вот и весь рецепт.

И вот парадокс: когда через пару дней я открыла томик шукшинских рассказов – оказалось, что прежнего внутреннего сопротивления и смутного недовольства – больше нет.  И я поймала себя на том, что не пытаюсь ничего понимать и формулировать. Словно я зашла в гости к давнему знакомому, может быть, другу… Просто посидеть и поговорить   «за жизнь», сегодня, сейчас. От всей души.