Так сложилась моя жизнь, что с подавляющим большинством московских театральных критиков я лично не знакома. Воспринимаю их только в виде текстов. И вдруг как-то меня разбередило одно место в статье Ольги Галаховой про чёрный пиар для Г. Заславского (у нас на «Антикритике»).

Галахова упоминает, как бывший друг Заславского, Глеб Ситковский, когда-то ездил к нему в гости на дачу, дача была на Клязьме, рядом со взрослыми бегала рыжая девчушка, дочь Заславского…

Знаете, я даже вздрогнула. Дача на Клязьме… дочка… «Боже! – подумала я, — Ведь живые ж люди! Ездят на дачу, пьют чай…может, даже дети есть…» И совершенно в неожиданном свете представился мне отряд Ассоциации театральных критиков. Я увидела их словно на берегу речки. Или в каком-нибудь доме – навроде компании из картины Михалкова «Неоконченная пьеса для механического пианино». Может быть, окажись и я в той компании, отобедав да испив как следует чаю, я бы поняла всех тех, кого сегодня отчаянно не понимаю?

Может быть, попробовав разглядеть за текстом живое человеческое лицо, я познаю истину? Тем более, Андрей Пронин объяснил нам, что сперва истина, а потом уже идеалы.

Я посмотрела на отложенную для «Антикритики» статью Анны Банасюкевич, от первых абзацев которой у меня случился приступ ярости. И подумала: а что я знаю про Анну Банасюкевич?

На фотографиях – симпатичная молодая женщина. В составе Группы Юбилейного Года, она была десантирована как театровед в театр на Таганке, чтобы как следует отпраздновать с товарищами юбилей в отсутствии Ю. П. Любимова… Да, это, конечно, не очень удобная ступенька на пути к пониманию. Представляю себе этот десант в виде бодрой группы комсомольцев, бестрепетно входящих под своды разрушенной церкви. Товарищи оживленно обсуждают, где можно будет кино показывать, где – место для танцев, а где хранить модели аэропланов. На голове Анны завязан платочек – не традиционно, а по-комсомольски, и похожа она на героиню фильма Федорченко «Ангелы революции» в исполнении Дарьи Екамасовой…

Неуместность и неприличие своего появления на Таганке наша героиня вообще никак не ощущает, а чувствует пульс своего времени. То есть она, видимо, на службе, да на такой, где приказы не обсуждают и над ними не размышляют. Она – ангел театральной революции. Но какой? Во имя чего?

Иду дальше по крутой лестнице понимания Анны Банасюкевич (вериги, вериги! бремени ищу!) Читаю статью «Авиньон. Свободное дыхание» о пребывании Анны в Авиньоне, на знаменитом театральном фестивале, что опубликована в журнале «Вестник Европы» (2012, №34-35).

У Анны Банасюкевич оказывается цепкая практическая смётка, она сразу рассказывает нам, как до Авиньона добраться и где там жить. «Можно найти совсем недорогие варианты. С отелями связываться не стоит, лучший выход – частный сектор». Далее автор живописует, как актёры, заполнившие в эти дни Авиньон, разнообразно приглашают зрителя зайти на их представления. Тут можно встретить как шекспировских героев, так и «Гитлера с усиками. Или Смерть с косой. Если Смерть тебе улыбнётся, пугаться не стоит…»

Последняя фраза очень важна. Поскольку автор в своих описаниях фестиваля будет постоянно обращаться к упомянутой улыбке. Вот Банасюкевич рассказывает, что в Авиньон приехала знаменитая перформансистка Софи Кааль: «На сей раз она экспонировала историю своей матери, несколько лет назад скончавшейся от рака. В перформансе «Рашель, Моник» Софи Кааль экспонирует Смерть как она есть: здесь и фотографии покойной матери в открытом гробу, и список вещей, которые положили с покойной, и снимок надгробия с надписью…»

Посмотрев на маму в гробу перформансистки Кааль, автор перемещается на спектакль режиссёра Кэтти Митчелл по роману «крупного, недавно погибшего (да что ж такое! – Т.М.) немецкого писателя Зебальда».

«В глубине сцены – толстое стекло, за ним – больничная палата. Этот человек скоро умрёт – вокруг голубые стены, лёгкие занавески, изящные девушки в больничных халатах, капельницы. Он уходит из этого мира… В спектакле Митчелл очень сильно чувство умирания, предсмертного сознания, какой-то усталости – не личной, а усталости вообще, усталости европейского человека…»

(Здорово. «Вообще» европейский человек, значит, устал, но реальные люди европейского театра шустрят дай боже всем!)

Несколькими абзацами ранее нам отчетливо советовали понять – необходимость «цепляться за своё – великое, пусть оно давно уже и обрело черты довольно абстрактного мифа», беспомощна и опаслива. («Беспомощная и опасливая необходимость» – выражение А.Банасюкевич, я бы надорвалась при первых попытках постигнуть, что такое «беспомощная необходимость», но вы из «Антикритики» могли уже понять, как стилистически бесстрашны наши герои). Надо бы, видимо, твёрже держать курс на европейский театр, потому что там – «природная свобода мысли, глубокая образованность,  философичность мышления». У Додина или там Бутусова ничего такого, видимо, нет в помине? Ладно; так расскажите нам что-нибудь увлекательное об этом европейском театре, что там наличествует помимо «улыбки Смерти» — или точнее, бесстыжего арт-бизнеса на темке?

Мы с А. Б. попадаем на спектакль режиссёра Р. Кастелуччи «Ресторан «Четыре сезона». Там соединены две истории – как американский авангардист  Марк Ротко отказался давать свои работы фешенебельному ресторану, а кроме того, «в спектакле несколько девушек в течение часа разыгрывают сцены из неоконченной пьесы Ф. Гельдерлина «Смерть Эмпедокла». Вывод: «Для Кастелуччи…добровольная смерть философа в жерле Везувия и левацкая выходка Ротко – явления одной природы».

А вы говорите – понимание. То есть вы ничего не говорите, это я сама себе надела вериги, и теперь моргаю: что ж это за голова, в которой смерть знаменитого философа и левацкая выходка какого-то шалуна из сытого мира – явления одной природы?? Это голова  «мыслящего нестандартно» Кастелуччи, философские размышления которого «крутятся вокруг темы «несобытия», «неслучившегося», темы исчезновения. (Парадоксально, но об этом же говорили ливанские режиссёры, которые сделали псевдодокументальный спектакль о бейрутском  правозащитнике – самоубийце)».

Так пишет Банасюкевич, тоже нисколько, видимо, не сомневаясь, что отказ дать работы в ресторан и гибель в жерле вулкана – явления одной природы. Тем более, об этом и ливанские режиссёры говорили. Впрочем, когда «в космический рёв вплетается оперная ария, за беснующимся Ничто появляется Лик – что-то из возрожденческой живописи, ясное лицо с закрытыми глазами – сама гармония, к которой прижимаются обнажённые девушки, прошедшие сквозь жерло вулкана», о чём тут думать? Ясно же и с закрытыми глазами – «такой театр завораживает способностью видеть целое, ощущать время не в хронологической его вертикали, а горизонтально и при этом метафизически, как бы расширяя зримые границы мира»!

Я и в хронологической-то вертикали время не ощущаю, где уж достичь чего-то «горизонтального»… И это «что-то из возрожденческой живописи, сама гармония, к которой  прижимаются обнажённые девушки» для меня – обычная критическая белиберда… Не мне как бы расширить зримые границы мира – и увидеть человеческое лицо Анны Банасюкевич. Да есть ли оно?

На этом расстанемся с Авиньоном кисти А. Б. и изучим следующую информацию культурного центра ЗИЛ:

«Сегодня профессия театрального критика предполагает разные варианты активности. Можно писать рецензии. Можно работать в театре. Можно придумывать фестивали. Как время влияет на профессию? Какие задачи ставит перед критиком культурный контекст? Влияет ли критик на театральный процесс? Эти вопросы – предмет бесконечных дискуссий. О том, чем занимается критик сегодня, о критике как о деятеле современного искусства пойдёт речь на лекции Анны Банасюкевич»

Это, видимо, когда-то состоялось –  остался лишь анонс. Интересно, а при «варианте активности», ведущей человека к написанию рецензий, предполагается какая-то ответственность – не перед безгласным «культурным контекстом», а перед читателем? Не приходит в голову страшная мысль – а с каких щей я рассказываю о профессии театрального критика, написав несколько десятков скромных опусов, которые не то, чтобы очень украсили интеллектуальную жизнь русского театра?

Вот и опять – нет понимания, нет, нет… Возвращаюсь к отложенной статье Банасюкевич «Любите ли вы детей» — про спектакль «Князь» К.Богомолова в Ленкоме.

Читаю: «Князь» — история про вампиров. Про мертвечину. Про преждевременную старость, про старость, присасывающуюся к молодости, про романтизированную стараниями большой литературы педофилию…» ( Сайт ПТЖ, 21 апреля 2016 года).

Всё. Попытка понимания  закончена. У  Богомолова, если ещё кто-то не знает, использованы мотивы и текст «Идиота» Достоевского и «Смерти в Венеции» Томаса Манна. Это и есть, по мнению критика, «большая литература, романтизирующая педофилию»? Достоевский и Томас Манн? Что является романтизацией педофилии – мучения Ставрогина, трагедия Настасьи Филипповны, кошмарные галлюцинации Свидригайлова, взгляд умирающего Ашенбаха на уходящего в море Тадзио, что? а окровавленный топор Раскольникова – часом, не романтизация убийства у вас? а Иосиф Прекрасный Манна – не пропаганда мошенничества?

По-моему, человек с таким понятийным «аппаратом» — в отношении искусства  слепо-глухо-немой. Он даже хуже тех критиков Мастера, что призывали «ударить по пилатчине». Такой человек в принципе не понимает художественности, не вникает в авторский мир, у него работает какая-то машинка псевдоинтеллекта, производящая бессмысленные  обобщения-формулировки. Представляю себе такой комсомольский суд над «большой литературой». На скамье подсудимых: шайка уголовников, во главе которой стоят – некто Достоевский и так называемый Томас Манн. Обвинение: Анна Банасюкевич. Формула обвинения: «Романтизация педофилии»…

Так и этого даже нет – обвинительного пафоса. Сдаётся мне, критик находится в бессознательном состоянии и попросту не понимает, что пишет. Что она у нас заканчивала? ГИТИС, курс А.Степановой.

А-а…

Из той же рецензии: «Весь ленкомовский «Князь», во всех своих аспектах, в том числе и в инфантильно-официозной музыкальной подборке, говорит только об одном – о бесконечном умирании мира…»

Эге! тут я вспоминаю про авиньонскую «улыбку Смерти»  и начинаю хотя бы подозревать о предпочтениях критика. Ей в принципе нравится, когда про умирание. Как что-то завидит про умирание – так чует след возлюбленного свободного европейского театра. Даже песня «про синее море» в исполнении Утёсова  – тоже при умелом использовании оказывается «про умирание мира». Правда, это умирание – «бесконечное», а бесконечное умирание – оно же вроде и не умирание вовсе. Если бесконечное, то конца — Смерти – значит, и нет?

В ситуации бесконечного умирания можно многое успеть вообще-то. Попилить бюджет юбилея Таганки, съездить в Авиньон («с отелями связываться не стоит, лучший выход – частный сектор»), почитать лекции «о возможностях театральной критики». Можно со временем «придумать свой фестиваль». Молодой-то женщине. Да ещё в ситуации, когда, как говорится, «никто не хотел умирать» ни внутри культурного контекста, ни за его пределами.

Это я понимаю. Но о чём бы я могла поговорить с человеком, посмевшим написать про «романтизированную стараниями большой литературы педофилию» (ПТЖ, ПТЖ! Что ты печатаешь! «Как низко ты пал, денница, сын утренней зари»!) — и обделывающим свои делишки под фарисейство о «бесконечном умирании»?

Ни о чём.

Не гулять нам с Анной Банасюкевич по берегу речки, не пить нам с ней чаю.

Понимание – невозможно.

Точка.